Малоизвестный рассказ, повествующей о судьбе русских (и не только русских) защитников Прибалтики в конце войны.
9-го мая 1945 года Германия капитулировала, и во всей Европе было сложено оружие. Война кончилась.
Только на одном клочке земли она продолжалась дальше: безнадежно, упорно и несмотря ни на что. Либава, балтийский порт, отрезанный советскими войсками от остальной страны, продолжала защищаться с героизмом отчаяния, держаться во что бы то ни стало, чтобы дать возможность уйти последним кораблям с беженцами, войсками и ранеными.
Части знаменитой 19-ой дивизии, РОА, Балтийский Добровольный легион – немцы, русские, латыши защищали подступы к городу, с каждым днем отодвигаясь все ближе к морю. Каждый день к ним, сквозь кольцо советских войск, прорывались еще отдельные части, машины, телеги с беженцами. Каждый день из либавского порта уходили в море караваны судов.
Радиостанции всего мира кричали о мире, о подписанной капитуляции, о занятии союзниками побежденной Германии. А здесь, на этом последнем клочке земли, рвались снаряды, взрывались склады и в городе, который за последние 20 лет назывался «Спящей красавицей», существовало только три материальных ценности: спирт, табак и шпек. Жизнь и все остальное не стоило ничего.
Только когда держаться дальше не было уже никакой возможности, когда советские войска подошли уже к предместьям города, горели склады, и из порта ушли последние пароходы с беженцами – горсточка последних защитников Либавы оставила город. Либава была сдана только 7-го июня 1945 года. Месяц спустя. Немногие могут рассказать о ее конце.
Осенью 1945-года на каждом шагу приходилось встречать совершенно невероятные фигуры. Он тоже был одной из таких. Неимоверно высокий бледный, узкий и худой, с маленькой белобрысой головкой. В гимназии его звали «глиста, упавшая в обморок». Теперь эта несуразная фигура была засунута в коротенький, как калоши, солдатские немецкие сапоги, длинные и сборчатые как гармошка, лилового цвета. Рукава едва доходили ему до локтей, а сам пиджачок кончался выше талии. Узнать в нем, несмотря на весь «камуфляж» - унтера можно было за десять верст, и он был очень озадачен этим.
- Вы не находите, что никто не может подумать, что я из армии? – спросил он, и пришлось поперхнуться, чтобы не разочаровать его.
- Что вы теперь думаете делать, Костя?
- Поступлю на философский факультет. Что же еще делать? – гласил неожиданный ответ. Я – один из четырнадцати. После Либавы… История – трагикомическая.
Бледные голубые глаза заблестели, он воодушевился, и стал, по обыкновению, размахивать руками.
- Понимаете – надо уже уходить. До последнего держались, но – куда там – большевики на улицах. Дым в городе – склады мы зажгли последние, а перед этим тащили все, кто только мог… Осталось семь или восемь судов. И какие! То ли пароходишко, то ли корыто, важно чтобы абы-как на воде держались… А капитан, немецкий моряк старый, настоящий морской волк, посмотрел на нас, сухопутную команду, презрительно сплюнул и говорит: «Ну вот что ребята, теперь в море выходим, так имейте в виду: снизу у нас – мины, сверху на нас – самолеты, а вообще – шторма ждать надо. Против мин и самолетов нам делать нечего. Это уж не от нас зависит. А насчет шторма и морской болезни, как вы есть сухопутные крысы, так средство одно: напиться до изумления. Если у кого пить нечего – пусть ко мне приходит.» Было у нас достаточно – только спирт, папиросы, да еще шпек брали со складов, остальное ни к чему… Но первые двое суток не до питья было. Как вышли мы в море, как пошли налеты и подводные лодки, и буря к тому же, капитан правильно, говорил… Да еще на такой посудине… Кто на палубе был, половину поранило… Но, однако, кончилось. Вошли в шведские воды, и встречаем шведский крейсер. Красавец! Сигналы, шлюпки, приглашает капитана. Вот значит, встречаются два моряка и происходит такой разговор. Швед говорит: забирает он нашу флотилию, приводит в шведский порт, там команду и войска, которые на судах находятся – интернируют и передают большевикам. Выслушал это наш капитан и отвечает спокойно: «Топите».
Стрелять, да еще по крейсеру, нам понятно, нечем. На всей, с позволения сказать, флотилии вообще то ни одной пушки. Невоенные же суда. Подумал швед, потом говорит: хорошо, команду я вам оставляю, то есть ее интернируют, а потом на родину вышлют. Только войска, которые на борту, будут выданы, посколько дружественный нейтралитет с Советским Союзом и прочее. «Топите» – отвечает наш капитан и смотрит на него в упор. Тут швед ударил кулаком по столу, встал, отдал честь и говорит: черт мол, с вами. Я вас не видел – и вы меня не видели тоже. И мы разошлись как в море корабли.
- Ну, ребята, говорит наш капитан, когда вернулся – теперь все позади, кончилось. Идем в Киль сдаваться и можем вздохнуть свободно. – Ну, мы и вздохнули! Через несколько часов во всей флотилии ни одного трезвого человека не осталось. Спирт-то у всех был, и сам капитан угощал. И раненые, и здоровые, и команда вся… Так пили, как я еще никогда не видел. И вот, в таком виде входить в Киль, занятый англичанами, флотилия совершенно пьяных судов.
Против всяких правил уличного движения. Бочки там какие-то срезали, суда идут и шатаются, а мы все – ей Богу – ходить уже не можем, больше на карачках ползаем, и желаем сдаваться. А англичане не берут. Не желают принимать, и все. Встали на якорь кое-как на рейде, и вот вечером начинаем для развлечения иллюминацию. Палим в белый свет – из винтовок, пистолетов, ракеты пускаем – все, что было, расстреляли. Англичане с берега смотрят и фильму крутят. Ну, прошли еще сутки. А через сутки, когда мы протрезвели, и пришли в себя, то оказалось, что спирт весь выпит, а воды нет ни капли. Про воду мы совсем забыли… Пришлось выкинуть сигнал: «Судно терпит бедствие». Ну, тут уж англичане смилостивились, дали нам еще время очухаться и взяли в плен.
Но на этом трагикомедия кончается. Привезли нас в лагерь, неподалеку от Киля. Английский офицер, солдаты, очень вежливо и хорошо, и проволоки нет, как будто в деревне стоим в мирное время на постое. Через некоторое время приезжает советский офицер и нашему коменданту, которого мы сами выбрали. Тот ему заявляет: «Я с вами и разговаривать не желаю». Свистели, кричали, хулиганили, машину советскую камнями забросали… Уехал.
Восьмого августа, через два месяца после нашего ухода из Либавы это было. Утром. Просыпаемся – и вдруг: пулеметы, танки, лагерь окружен. И тот же советский офицер – к нашему коменданту: «А теперь, говорит, господин капитан, вам придется со мою разговаривать».
Ну, тут началось… Кто успел покончить с собой, под машины кидались, на пулеметы шли… Остальных – на грузовики и раненых и живых… В лесу, на повороте, с нашего и еще с двух кажется, спрыгнуло несколько десятков человек… По ним стреляли. Четырнадцать ушло. Вот и я…
В этом году отмечалось, повсюду семилетие со дня перемирия. Но мне кажется, что нужно отметить и 7-го июня. День, когда героический балтийский город, давший возможность еще многим сотням и тысячам людей спастись от большевистского ада, был сдан своими последними защитниками. Их осталось немного. Костя был одним из четырнадцати.
Ирина Сабурова
"Голос Народа" №23 (73) 08.06.1952
9-го мая 1945 года Германия капитулировала, и во всей Европе было сложено оружие. Война кончилась.
Только на одном клочке земли она продолжалась дальше: безнадежно, упорно и несмотря ни на что. Либава, балтийский порт, отрезанный советскими войсками от остальной страны, продолжала защищаться с героизмом отчаяния, держаться во что бы то ни стало, чтобы дать возможность уйти последним кораблям с беженцами, войсками и ранеными.
Части знаменитой 19-ой дивизии, РОА, Балтийский Добровольный легион – немцы, русские, латыши защищали подступы к городу, с каждым днем отодвигаясь все ближе к морю. Каждый день к ним, сквозь кольцо советских войск, прорывались еще отдельные части, машины, телеги с беженцами. Каждый день из либавского порта уходили в море караваны судов.
Радиостанции всего мира кричали о мире, о подписанной капитуляции, о занятии союзниками побежденной Германии. А здесь, на этом последнем клочке земли, рвались снаряды, взрывались склады и в городе, который за последние 20 лет назывался «Спящей красавицей», существовало только три материальных ценности: спирт, табак и шпек. Жизнь и все остальное не стоило ничего.
Только когда держаться дальше не было уже никакой возможности, когда советские войска подошли уже к предместьям города, горели склады, и из порта ушли последние пароходы с беженцами – горсточка последних защитников Либавы оставила город. Либава была сдана только 7-го июня 1945 года. Месяц спустя. Немногие могут рассказать о ее конце.
Осенью 1945-года на каждом шагу приходилось встречать совершенно невероятные фигуры. Он тоже был одной из таких. Неимоверно высокий бледный, узкий и худой, с маленькой белобрысой головкой. В гимназии его звали «глиста, упавшая в обморок». Теперь эта несуразная фигура была засунута в коротенький, как калоши, солдатские немецкие сапоги, длинные и сборчатые как гармошка, лилового цвета. Рукава едва доходили ему до локтей, а сам пиджачок кончался выше талии. Узнать в нем, несмотря на весь «камуфляж» - унтера можно было за десять верст, и он был очень озадачен этим.
- Вы не находите, что никто не может подумать, что я из армии? – спросил он, и пришлось поперхнуться, чтобы не разочаровать его.
- Что вы теперь думаете делать, Костя?
- Поступлю на философский факультет. Что же еще делать? – гласил неожиданный ответ. Я – один из четырнадцати. После Либавы… История – трагикомическая.
Бледные голубые глаза заблестели, он воодушевился, и стал, по обыкновению, размахивать руками.
- Понимаете – надо уже уходить. До последнего держались, но – куда там – большевики на улицах. Дым в городе – склады мы зажгли последние, а перед этим тащили все, кто только мог… Осталось семь или восемь судов. И какие! То ли пароходишко, то ли корыто, важно чтобы абы-как на воде держались… А капитан, немецкий моряк старый, настоящий морской волк, посмотрел на нас, сухопутную команду, презрительно сплюнул и говорит: «Ну вот что ребята, теперь в море выходим, так имейте в виду: снизу у нас – мины, сверху на нас – самолеты, а вообще – шторма ждать надо. Против мин и самолетов нам делать нечего. Это уж не от нас зависит. А насчет шторма и морской болезни, как вы есть сухопутные крысы, так средство одно: напиться до изумления. Если у кого пить нечего – пусть ко мне приходит.» Было у нас достаточно – только спирт, папиросы, да еще шпек брали со складов, остальное ни к чему… Но первые двое суток не до питья было. Как вышли мы в море, как пошли налеты и подводные лодки, и буря к тому же, капитан правильно, говорил… Да еще на такой посудине… Кто на палубе был, половину поранило… Но, однако, кончилось. Вошли в шведские воды, и встречаем шведский крейсер. Красавец! Сигналы, шлюпки, приглашает капитана. Вот значит, встречаются два моряка и происходит такой разговор. Швед говорит: забирает он нашу флотилию, приводит в шведский порт, там команду и войска, которые на судах находятся – интернируют и передают большевикам. Выслушал это наш капитан и отвечает спокойно: «Топите».
Стрелять, да еще по крейсеру, нам понятно, нечем. На всей, с позволения сказать, флотилии вообще то ни одной пушки. Невоенные же суда. Подумал швед, потом говорит: хорошо, команду я вам оставляю, то есть ее интернируют, а потом на родину вышлют. Только войска, которые на борту, будут выданы, посколько дружественный нейтралитет с Советским Союзом и прочее. «Топите» – отвечает наш капитан и смотрит на него в упор. Тут швед ударил кулаком по столу, встал, отдал честь и говорит: черт мол, с вами. Я вас не видел – и вы меня не видели тоже. И мы разошлись как в море корабли.
- Ну, ребята, говорит наш капитан, когда вернулся – теперь все позади, кончилось. Идем в Киль сдаваться и можем вздохнуть свободно. – Ну, мы и вздохнули! Через несколько часов во всей флотилии ни одного трезвого человека не осталось. Спирт-то у всех был, и сам капитан угощал. И раненые, и здоровые, и команда вся… Так пили, как я еще никогда не видел. И вот, в таком виде входить в Киль, занятый англичанами, флотилия совершенно пьяных судов.
Против всяких правил уличного движения. Бочки там какие-то срезали, суда идут и шатаются, а мы все – ей Богу – ходить уже не можем, больше на карачках ползаем, и желаем сдаваться. А англичане не берут. Не желают принимать, и все. Встали на якорь кое-как на рейде, и вот вечером начинаем для развлечения иллюминацию. Палим в белый свет – из винтовок, пистолетов, ракеты пускаем – все, что было, расстреляли. Англичане с берега смотрят и фильму крутят. Ну, прошли еще сутки. А через сутки, когда мы протрезвели, и пришли в себя, то оказалось, что спирт весь выпит, а воды нет ни капли. Про воду мы совсем забыли… Пришлось выкинуть сигнал: «Судно терпит бедствие». Ну, тут уж англичане смилостивились, дали нам еще время очухаться и взяли в плен.
Но на этом трагикомедия кончается. Привезли нас в лагерь, неподалеку от Киля. Английский офицер, солдаты, очень вежливо и хорошо, и проволоки нет, как будто в деревне стоим в мирное время на постое. Через некоторое время приезжает советский офицер и нашему коменданту, которого мы сами выбрали. Тот ему заявляет: «Я с вами и разговаривать не желаю». Свистели, кричали, хулиганили, машину советскую камнями забросали… Уехал.
Восьмого августа, через два месяца после нашего ухода из Либавы это было. Утром. Просыпаемся – и вдруг: пулеметы, танки, лагерь окружен. И тот же советский офицер – к нашему коменданту: «А теперь, говорит, господин капитан, вам придется со мою разговаривать».
Ну, тут началось… Кто успел покончить с собой, под машины кидались, на пулеметы шли… Остальных – на грузовики и раненых и живых… В лесу, на повороте, с нашего и еще с двух кажется, спрыгнуло несколько десятков человек… По ним стреляли. Четырнадцать ушло. Вот и я…
В этом году отмечалось, повсюду семилетие со дня перемирия. Но мне кажется, что нужно отметить и 7-го июня. День, когда героический балтийский город, давший возможность еще многим сотням и тысячам людей спастись от большевистского ада, был сдан своими последними защитниками. Их осталось немного. Костя был одним из четырнадцати.
Ирина Сабурова
"Голос Народа" №23 (73) 08.06.1952
